Так кричало и каркало у него в голове, и Джонатан пребывал в таком смятении и отчаянии, что он сделал кое-что из того, что никогда не делал с детских лет, в своем горе он сложил руки в молитве и начал молиться. «Боже мой, Боже мой, зачем ты меня оставил? Почему я так наказан тобой? Отче наш сущий на небесах, спаси меня от этого голубя, аминь!» Это была, как мы видим, не совсем обычная молитва, это был скорее слепленный из обломков воспоминаний его рудиментарного религиозного воспитания лепет, выдавливаемый из себя. И все-таки он помог, потому что потребовал от него определенную степень душевной концентрации и разогнал сумбур в его мыслях. Кое-что помогло ему еще сильнее. Едва успев дочитать до конца свою молитву, он ощутил такой настоятельный позыв пописать, что понял, что он может обдуть свою кровать, на которой лежал, симпатичный пуховый матрац или даже красивый серый ковер, если ему не удастся в течение ближайших секунд облегчиться как-нибудь по-другому. Это полностью привело его в чувство. Постанывая он встал, бросил на дверь взгляд, полный отчаяния... — нет, он не может пойти в эту дверь, даже если эта чертова птица улетела, до туалета ему уже не дотянуть — подошел к умывальнику, распахнул халат, сдернул пижамные штаны вниз, открыл воду и пописал в раковину.

Такое он делал первый раз. Ужас охватывал при одной только мысли о том, что можно так запросто пописать в красивый, белый, отдраенный до блеска умывальник, предназначенный для мытья посуды и умывания! Он бы никогда не поверил, что может пасть так низко, что физически вообще окажется в состоянии совершить такое святотатство. А теперь, когда он видел, как свободно и безо всякой задержки лилась его моча, смешивалась с водой и с бурлением уходила в сливное отверстие, и когда он ощутил чудное ослабление напряжения в нижней части живота, одновременно с этим из его глаз хлынули слезы, так стыдно ему было. Закончив писать, он на какое-то время оставил воду открытой, и затем, чтобы устранить даже малейшие следы совершенного злодеяния, тщательнейшим образом вычистил раковину жидким моющим средством. "Один раз не в счет, — бормотал он себе под нос, словно извиняясь перед умывальником, перед комнатой да и перед самим собой, — один раз не в счет, это было разовое затруднительное положение, такое больше никогда не повторится... "

Теперь он немного успокоился. Вытирание, убирание на место бутылки с моющим веществом, отжимание тряпки — часто проделываемые операции, в которых находишь утешение, — вернули его мысли снова в прагматическое русло. Он посмотрел на часы. Было как раз четверть восьмого. Обычно к четверти восьмого он бывал уже побрит и завершал уборку своей кровати. Но отставание от обычного режима не было таким уж большим, и, при необходимости, его можно было бы ликвидировать, отказавшись от завтрака. Отказавшись от завтрака, подсчитал он, удалось бы даже опередить обычный временной график на семь минут. Определяющим было то, что он должен был выйти из своей комнаты не позже пяти минут девятого, потому что в четверть девятого ему необходимо было быть уже в банке. Хотя он еще и не знал, как уладить все это, у него все-таки еще было в запасе три четверти часа. А это много. Если только что он смотрел смерти в глаза и едва избежал инфаркта, то три четверти часа — это много времени. Это время вдвойне, если больше не находишься под настоятельной необходимостью опорожнить свой переполненный мочевой пузырь. И он решил, во-первых, вести себя так, словно ничего не случилось, и продолжать заниматься своими обычными утренними делами. Он открыл над умывальником горячую воду и побрился.

Во время бритья он основательно размышлял. «Джонатан Ноэль, — сказал он себе, — в течение двух лет ты был солдатом в Индокитае и справлялся там со многими затруднительными ситуациями. Если ты соберешь все свое мужество и сосредоточишься, если ты соответственно подготовишься и если тебе повезет, то ты все-таки должен прорваться из этой комнаты. Но если ты даже прорвешься, то что дальше? Что, если ты действительно проскользнешь мимо этого ужасного животного перед дверью, невредимым достигнешь лестничной клетки и окажешься в безопасности? Ты сможешь пойти на работу, целым и благополучным ты сможешь пережить этот день, но что ты будешь делать потом? Куда ты пойдешь сегодня вечером? Где проведешь ночь?» Потому что для него было абсолютно очевидно, что, убежав от голубя однажды, у него нет ни малейшего желания встречаться с ним во второй раз, что он ни при каких обстоятельствах не сможет жить с этим голубем под одной крышей, ни единого дня, ни единой ночи, ни часа. Следовательно, ему нужно быть готовым к тому, что эту ночь, а может и последующие ночи он проведет в каком-нибудь пансионе. А это означает, что бритвенный прибор, зубную щетку и сменное белье ему придется взять с собой. Далее ему понадобится его чековая книжка, а для верности еще и сберегательная книжка. На жиросчете у него было тысяча двести франков. Этого должно хватить на две недели при условии, что он найдет дешевую гостиницу. Если голубь и тогда будет продолжать блокировать его комнату, ему придется залезть в свои сбережения. На сберегательном счете лежали шесть тысяч франков, куча денег. На них он сможет жить, в гостинице месяц. К тому же он получает еще и свое жалование, три тысячи семьсот франков в месяц чистыми. С другой стороны, в конце года мадам Лассаль необходимо уплатить восемь тысяч франков последнего взноса за комнату. За его комнату. За эту комнату, в которой и жить то ему может быть больше не придется. Как объяснить мадам Лассаль свою просьбу об отсрочке последнего взноса? Вряд ли он сможет ей сказать: «Мадам, я не могу заплатить Вам последний взнос в размере восьми тысяч франков, потому что вот уже несколько месяцев я живу в гостинице из-за того, что комнату, которую я хочу у Вас купить, заблокировал голубь». Вряд ли он сможет такое сказать... Тут он вспомнил, что у него есть еще пять золотых монет, пять наполеондоров, каждый из которых стоит целых шестьсот франков, он приобрел их, опасаясь инфляции, в 1958 году, во время войны в Алжире. Ни в коем случае не забыть бы взять с собой эти пять наполеондоров... Кроме того у него был узенький золотой браслет его матери. И транзисторный приемник. И аристократическая, покрытая серебром шариковая ручка, какие к Рождеству получили все служащие банка. Продав все эти сокровища, он смог бы, при максимальной экономности, жить в гостинице до конца года и уплатить все-таки мадам Лассаль эти восемь тысяч франков. А с первого января ситуация вполне может измениться к лучшему, он станет уже владельцем комнаты и ему не придется больше платить за ее поднаем. К тому же голубь может и не пережить зиму. Как долго живут голуби? Два года, три, десять? А может этот голубь уже старый? Может через неделю он умрет? Может уже сегодня. Может он вообще приковылял сюда умирать...

Он закончил бриться, спустил воду из раковины, ополоснул ее, снова налил воды, обмылся до пояса и помыл ноги, почистил зубы, снова спустил воду из раковины и дочиста вытер ее тряпочкой. Затем он убрал свою кровать.

Под шкафом у него стоял чемодан из прессованного картона, в котором он хранил свое грязное белье, прежде чем отнести его в прачечную, что он делал раз в месяц. Он вытащил чемодан, вытряхнул его содержимое и поставил на кровать. Это был тот самый чемодан, с которым он в 1942 году переехал из Шарантона в Кавайон, тот самый, с которым он в 1954 году приехал в Париж. И когда он увидел стоящим на кровати этот старый чемодан и начал укладывать в него не грязное, а свежее белье, пару полуботинок, туалетный набор, чековую книжку и драгоценности, как будто он собирался в дорогу, слезы снова хлынули у него из глаз, на этот раз не от стыда, а от глубокого отчаяния. У него было ощущение, словно жизнь отбросила его на тридцать лет назад, словно он потерял тридцать лет своей жизни.

Когда он закончил укладывать чемодан, было без четверти восемь. Он оделся, вначале — привычная форма: серые брюки, голубая рубашка, кожаная куртка, кожаный поясной ремень с кобурой для пистолета, серая служебная фуражка. Затем он приготовился ко встрече с голубем. Наибольшее отвращение он испытывал при мысли о том, что голубь может прикоснуться к нему, клюнуть его в щиколотку, взлетев, коснуться его рук или шеи своими крыльями, или даже сесть на него своими когтистыми лапками. Поэтому он одел не свои легкие полуботинки, а прочные высокие ботинки с подошвой из бараньей шкуры, которые он обычно одевал только в январе или феврале, быстро натянул на себя зимнее пальто, застегнул его на все пуговицы, замотал шею аж под подбородок шерстяным шарфом и защитил руки кожаными перчатками на меху. В правую руку он взял зонтик. Экипировавшись таким образом, без семи восемь он был уже подготовлен к прорыву из своей комнаты.